Мне кажется, что Бруно Максимович был самым жизнерадостным из всех опечаленных людей на свете.
И. Г. Покровская, секретарь-референт Б. М. Понтекорво
А его готовы [были] слушать просто пословно. Так, чтобы медленно, чтобы каждую фразу, чтобы она дошла до тебя. Шутник! Когда диктовал мне что-то… Частенько, это очень любил, очень любил. Сидит так вот: за одним столом: я и он, лицо в лицо, сидит диктует, диктует, диктует. Потом замолчит, подумает, потом на меня смотрит: «А это вы уже заканчивайте сами! Вы это должны знать! Мы с вами об этом уже говорили много лет. Это вы сами. Кончайте эту фразу, я не могу, она у меня не складывается!» Это, конечно, смех, все это розыгрыш. Это [было] постоянно: без розыгрыша он никакую статью писать не будет. Ему скучно, просто скучно и все! Мы лучше потом все переделаем, но сначала мы пошутим!
«Судьба свои дары явить желала в нем…»
И.Г. Покровская
— Доброе утро, Айрина Григоре́вна, какие новости?
Без малого сорок лет с этого телефонного приветствия начинался мой рабочий день.
Долгое время Бруно Максимович произносил мое имя на английский манер, пока не заметил, что сказать «Ирина» просто по-русски гораздо легче. И возмутился шутливо: «Опять Вы меня не поправляете! Сколько лет я ломаю себе язык, когда можно сказать так просто! Учтите, это Вы виноваты в том, что я плохо говорю по-русски: Вы научились хорошо меня понимать и никогда не поправляете».
По записной книжке Б.М. мы уточняем распорядок его дня. Я знаю: если его планы изменятся, он непременно меня найдет, чтобы предупредить об этом. Он очень пунктуален в отношениях с людьми и высоко ценит чужое время.
Карманная записная книжечка, подаренная кем-то Бруно Максимовичу, была рассчитана на два года и очень ему нравилась этой своей особенностью, позволяющей сравнивать записи. Он носил ее при себе и регулярно бисерным почерком по-итальянски в колонке под соответствующим числом вел записи о текущих делах, событиях, впечатлениях. Получилось вроде дневничка. Когда книжечки исчезли из продажи в Москве, нам привозили их из Ленинграда, а потом мы стали делать их сами. Б.М. вел эти записи практически до последних дней…
Вскоре после звонка в лаборатории появляется и сам Бруно Максимович — всегда элегантный, приветливо улыбающийся своими мягкими итальянскими глазами. В раннем возрасте, рассказывал Б.М., он подслушал разговор родителей, обсуждавших достоинства своих детей. О себе он услышал следующее: «Самый ограниченный. Глаза добрые, но не умные».
Бруно Максимович расстроен: «Я сегодня опять кричал», — говорит он. Уже знаю об этом. Мне позвонили из служб административного корпуса, куда он заходил по пути в лабораторию, и рассказали, что Б.М. сердился и они не поняли, чего он хотел. Как правило, он хотел, чтобы письмо, пришедшее на его имя, которое он ждал, было доставлено ему немедленно, а не через два дня.
Бруно Максимович был нетерпим к проявлению техническим персоналом небрежности, нетактичности и необязательности в работе. Мог вспылить и даже накричать. Всегда по делу. И всегда огорчался потом и переживал, что не сумел сдержаться. Но поводов было достаточно. В моей картотеке сохранилась карточка, на которой я когда-то нарисовала орущую рожицу, перечеркнула ее жирно крест-накрест и написала: «Я — не крикун!» Бруно Максимович добавил: «На всю жизнь!» И поставил свои инициалы. Вот она:
Когда в моем присутствии атмосфера начинала накаляться, я доставала эту карточку и помахивала ею в воздухе. И Б.М. улыбался. С годами он становился все снисходительней и сердился реже и реже, а только огорчался…
— Когда у Вас будет свободное время, — говорит Б.М., — мы напишем короткое письмо.
Именно когда у меня будет свободное время. То же самое было с Владимиром Иосифовичем Векслером. Мне довелось несколько раз работать с ним в отсутствие его стенографистки. Он звонил из своей лаборатории и «подстраивался» под мое свободное время, чтобы приехать поработать со мной. Особая порода людей.
Все годы мне задают один и тот же вопрос: «Скажите, как Вы с Бруно Максимовичем пишете научные статьи? Вы — не физик, он не владеет русским языком… А получается?!» И смотрят на меня пронзительно.
Что я не физик — это точно. Еще какой нефизик! В детстве, по традиции нашей семьи, собиралась стать актрисой и с физикой не только в ладах не была, а прямо заявила однажды учителю, что учить ее не буду, так как она мне никогда не пригодится. «Как знать», — сказал он мне тогда. И как в воду глядел. Сорок лет живу я и работаю среди физиков и ничуть об этом не жалею.
Как мы работаем? А очень просто. Сидим мы с Бруно Максимовичем за моим рабочим столом в нашей всем знакомой приемной, друг против друга. Между нами два телефона, два «бультерьера» разного окраса на поводках. В приемной три двери. Телефоны трезвонят, двери хлопают непрестанно: дзынь-хлоп, дзынь-хлоп… Нормальная рабочая обстановка. Ничуть не мешает. Каждую минуту в приемную кто-то входит, и мы мгновенно, без всяких затруднений переключаемся на проблемы вошедшего. Мы любопытны и доброжелательны. Обязательно вовлекаем присутствующих в дискуссию о том, какое именно слово в данном контексте было бы правильнее всего употребить. Если подходящего выражения ни у кого не находится, намечаем «жертву» и звоним ей по телефону.
Пишем пофразно, каждую фразу шлифуем окончательно и только тогда переходим к следующей. Это процесс более длительный, но зато и более интересный. Он позволяет потом практически не возвращаться к написанному. Мы пришли к такому варианту как к наилучшему во время работы над изданием научных трудов Энрико Ферми в 70-х годах. Это была большая работа. Она заняла у нас несколько лет.
Итак, Бруно Максимович произносит первую фразу. Конечно же, я не понимаю НИ-ЧЕ-ГО. Он прекрасно это знает и терпеливо, подробно и доступно объясняет суть дела. Он говорит: «Если Вы не понимаете, это значит, я плохо сказал. Объяснить популярно можно любую проблему, какой бы трудной она ни была». Сижу и слушаю. Иногда задаю вопросы. Часто разговор уходит далеко в сторону… Как я люблю эти минуты! Как благодарна судьбе за них!
Наконец, мы возвращаемся к нашей фразе. — Понятно? — спрашивает Б.М. — Понятно, — отвечаю тоскливо. — Тогда давайте, — говорит он и носком ботинка выбивает под столом «барабанную дробь» нетерпения.
Знаю, знаю — пустого времени Бруно Максимович не любит, и торопливо извлекаю из себя интуитивную группу отдельных слов. Как коршун, стремительно налетает он на это «стадо», выхватывает из него ОДНО нужное ему слово, добавляет к нему все остальные и выстреливает ими в меня. О, писать быстро я умею! Секунда — и фраза на бумаге!
— Браво, — говорит Бруно Максимович. — Вы замечательный физицист! И мы переходим к следующей фразе.
Летом последнего года его жизни я спросила Бруно Максимовича, как он объясняет тот факт, что писать совместно нам было легко уже с самого начала. Первая публикация в «УФН» в 1955 г., написанная с моей помощью, вышла через четыре месяца после моего появления в лаборатории. И он сказал: «Мы одинаково думаем».
На самом деле русский язык Бруно Максимович освоил быстро и знал превосходно. Безошибочно чувствовал смысловые оттенки и всегда выбирал самые точные и самые красивые русские слова и выражения. Но в разговорной речи не утруждался. (Разумеется, я не имею в виду научные разговоры.) Падежности не соблюдал, мог поменять местами или вовсе опустить слоги, произнести первую часть слова правильно, а вторую — как получится, заменял слова схожими, но — так уж выходило! — более комичными по звучанию.
Когда мы работали над воспоминаниями о Э.Ферми, Б.М. продиктовал такую фразу: «Так, без печки, Ферми работал всю зиму…» Я записала, недоумевая, зачем ему понадобилось вставлять ее в строгий физический текст, но тут же решила, что Б.М. хочет попутно отметить «героизм» Ферми, работавшего в суровых условиях. Когда все выяснилось и пресловутая «печка» уступила место законному слову «спешка», мы долго смеялись. Эта его манера «играть словами» всегда оставляла впечатление, что он делает это нарочно. Помню, как однажды вместо слова «паук» Б.М. сотворил забавное слово «упук». Очень оно нам понравилось, и в дальнейшем мы часто употребляли его в самых разных ситуациях. Вот какую записку нашли мы однажды на стекле своей автомашины, оставленной на обочине дороги вблизи Фороса в Крыму, где любили бывать во время отпуска.
Мы сразу поняли, что Б.М. в Крыму и скоро появится в гости с грандиозными планами подводной охоты.
Я родилась и выросла у Черного моря. С детства хорошо плаваю под водой на дальность и глубину, но сказочную красоту подводного мира по-настоящему узнала только в 60-х годах, когда Б.М. подарил мне маску и ласты — уникальное по тем временам в нашей стране подводное снаряжение.
Бруно Максимовича называли отцом, (а с возрастом дружески — дедушкой) подводного спорта Советского Союза. Подводной охотой он увлекался до 80-х годов, и не только на Черном море. Был с экспедицией на Тихом океане, в Подмосковье знал все речки с прозрачной водой. У него был гидрокостюм «Калипсо», ласты и маски нескольких типов и масса всякого подводного снаряжения: специальный пояс с регулируемым грузилом, нож для акулы, подводный фонарь, сетка для рыбы, множество разноцветных, плотно упакованных пакетиков, прикрепляющихся к поясу, на которые при возникновении опасности на глубине следовало слегка нажать, и они должны были раздуться в большие пузыри и вытолкнуть пловца на поверхность (попытки убедиться в этом никогда не имели успеха). И, конечно, большое количество подводных ружей и пик с самыми разнообразными наконечниками.
Ритуал надевания всего этого на себя происходил медленно и торжественно. Сначала все снаряжение, разноцветное и сверкающее на солнце, раскладывалось на берегу в порядке очередности. Тотчас же место действия брали в кольцо любопытствующие всех возрастов. Усаживались на корточки, и открывалась дискуссия. Все разрешалось потрогать, примерить… Однажды после таких «смотрин» исчезло миниатюрное действующее подводное ружье, искусно изготовленное в наших лабораторных мастерских, с монограммой — подарок к 50-летнему юбилею. Б.М. огорчился всего на минуту, а потом весело поздравил местных пацанов с хорошим приобретением.
Каждый раз серьезно обсуждалось: надевать «Калипсо» целиком или только часть, какой закрепить на стрелу наконечник, брать или не брать с собой тот или иной предмет… И, наконец, «в случае чего» бралось с собой все, и обязательно любимый двухметровый трезубец. Облачение заканчивалось, Б.М. тяжело вздыхал и шел в воду, сопровождаемый восторженными взглядами. Начиналась большая игра в подводную охоту. Улов не имел особого значения, а его частое отсутствие совсем не огорчало Б.М. Но были и неслыханные удачи, например, знаменитые два белых горбыля, пронзенные одним выстрелом у прибрежных скал Гурзуфа, — событие, о котором местные рыболовы вспоминали несколько лет.
Осенью, когда прохладная вода в водоемах больше не манила, с тем же азартом переключался Бруно Максимович на грибную охоту. Особенно любил собирать шампиньоны, что было менее сложно, надо было только правильно вычислить поле. Ездили несколькими машинами. Б.М. надевал сванскую шапочку и брал с собой две-три внушительные корзины и несколько поменьше. И случалось-таки всем им быть наполненными до краев!
Вечером за большим овальным столом гостинной комнаты коттеджа Б.М. устраивалось грибное пиршество. И разговор неизменно возвращался к воспоминаниям о том, что раньше в Италии грибов не ели вовсе, так как считалось, что все они ядовитые. «Жаль мне этих бедных итальянцев», — говорил Б.М., наслаждаясь ароматным блюдом.
Если с грибами не повезло — под надзором хозяина дома готовили спагетти, строго соблюдая требование: «Соус не должен быть вкуснее макарон!» Из огромной кастрюли раскладывал спагетти по тарелкам сам Б.М. И, конечно, как мы ни старались, не было у него соперников в изящном искусстве владения вилкой при их поглощении.
Бруно Максимович любил быть среди людей, он был очень доброжелательным и очень приветливым человеком. Никого не поучал и мнения своего не навязывал, хотя убедить стремился, и не без настойчивости. Однако чаще всего терпеливо выслушает, посмотрит долгим взглядом и скажет: «Вероятно, Вы правы». Красноречивым оратором, раскованным, свободно водящим аудиторию по лабиринтам своих воспоминаний и размышлений, не был никогда, даже в поздние годы. Речь его была немногословной, чистой, а суждения так интересны и оригинальны и выражены так ясно, конкретно и в такой благородной манере, что беседа с ним была подлинным наслаждением. На вопросы отвечал всегда.
Был Бруно Максимович человеком очень скромным, а из малого, чем позволял себе гордиться (да и то молча!), был мускул на правой руке — результат его огромной любви к теннису в юности. Такого здесь не видал никто! Он был исполинских размеров и такой твердый, что, казалось, жил на руке собственной величавой жизнью. Когда Б.М. напрягал руку, а мы почтительно тыкали в мускул пальцем, казалось, что мы прикасаемся к булыжнику. И глаза Б.М. лукаво блестели. С годами мускул стал опадать и затем исчез совсем.
Вскоре после организации ОИЯИ Дубна «открылась», и бурным потоком хлынули в нее толпы, группы и одиночки кино-, фото- и радиоработников, журналисты, писатели, художники — именитые и не очень. Они сидели на семинарах, присутствовали на сеансах на ускорителях, рисовали, фотографировали, брали интервью и во все глаза глядели на этих «таинственных» физиков. И, конечно, все искали встречи со знаменитым Понтекорво. Помню, какое огромное впечатление производил на меня неизменно категорический отказ Б.М.: «Извините, у меня принцип: я не даю интервью». Или: «Портрет при жизни? Никогда!» Находясь под волшебным обаянием личности, теми же словами ответила и я художнику, предложившему написать мой портрет. Теперь смешно и жалко.
Примерно в то же время бушевали по Москве поэтические диспуты. И в Дубне встречи с известными поэтами собирали огромную аудиторию. Физики и лирики состязались в остроумии, «оспаривая превосходство». Широкая любовь к поэзии вызывала у Бруно Максимовича восхищение. Он говорил, что нигде не видел такого увлечения стихами, как в России. Сетовал, что не всегда понимает стихи. И бурно радовался умению многих сочинять стихи и стихотворные послания по случаю.
Однажды он пришел на работу с листком бумаги в руках и сказал, что будем писать юбилейное поздравление в стихах, а начало он уже сочинил: Пусть иные говорят — Многовато пятьдесят! Мне поверь, что с этих лет Лишь начнется твой расцвет!
По-видимому, это было единственное поэтическое произведение Бруно Максимовича, написанное им самим. Чем он, не скрывая, гордился. Начало этого стихотворения стало у нас дежурным. Мы использовали его в подходящих случаях, изменяя при необходимости цифру. Дальнейшее же содержание стиха всегда было строго индивидуальным.
Поэтическим азартом мы были охвачены довольно долго и даже пытались разговаривать стихами.
Много позже, когда Б.М. уже начал болеть, московские друзья уговорили его воспользоваться услугами известной целительницы Джуны. После нескольких сеансов он вернулся в Дубну.
— Знаете, — сказал он, явно стесняясь, — а массаж был очень хорош…
И мы тут же сочинили маленький стишок: Синьора Джуна лечит Бруно? Ах, какой анекдот! Повезет — не повезет? Не повезло…
В обыденной жизни любил Бруно Максимович озорничать. Дня не проходило без проказ. Существует много воспоминаний о его шутках и розыгрышах, которые всегда ему удавались. Помню первую шутку со мной. В самом начале моей работы в Дубне Б.М. предложил однажды подвезти меня на обеденный перерыв на своем велосипеде. Я села на багажник, и мы тронулись. Все шло нормально до тех пор, пока навстречу нам не попадалось знакомое лицо. Тут Б.М. припадал к рулю, стонал, с трудом ворочал колеса, заваливал велосипед набок, тер лоб носовым платком — словом, всячески давал понять, что «поклажа» слишком тяжела. Как только по изумленному выражению лица прохожего Б.М. убеждался, что эффект достигнут, мы начинали передвигаться нормально. При новой встрече все повторялось. Я была очень застенчива в ту пору и, пунцовая от смущения, тряслась на багажнике через весь город.
Уже в солидном возрасте, в 80-х годах, узнав, что моя пятилетняя дочь посетила два занятия английским языком, Б.М. тотчас позвонил ей по телефону «прямо из Америки» и, назвавшись американским мальчиком, стал оживленно на английском языке о чем-то расспрашивать оцепеневшую кроху.
Мне кажется, что Бруно Максимович был самым жизнерадостным из всех опечаленных людей на свете.
Летом 1978 г., впервые после 28-летнего перерыва, Бруно Максимович возвратился в Италию. Всего на несколько дней. С тех пор он посещал родину часто, а в последние годы проводил там длительное время. Он был переполнен впечатлениями о новой для себя Италии, которую покинул страной бедной, а вновь увидел страной процветающей. Особенно восторженно говорил о посещении многочисленных старинных маленьких городков, сохранивших свой средневековый облик, которые он очень полюбил и которые раньше не знал вовсе.
Встречали Бруно Максимовича с неизменным почетом. Он читал лекции студентам, участвовал в работе конференций и совещаний.
Господи, как не хочется приближаться к неизбежно печальному завершению моего малого повествования! Но несколько слов.
Первые признаки болезни Паркинсона дали о себе знать как раз по возвращении Бруно Максимовича из Италии в 1978 г. И с тех пор болезнь прогрессировала неустанно. И только благодаря мужеству Бруно Максимовича, боровшегося с ней практически один на один до самого конца, не поддаваясь отчаянию (во всяком случае, никогда на людях), несмотря на мучительное, порой беспомощное состояние, только благодаря его огромной силе воли и духа, он жил среди нас еще 15 лет.
Последний раз Бруно Максимович возвратился из Италии в конце июля 1993 г. Мы ждали и готовились к его 80-летнему юбилею, который состоялся 22 августа, в день рождения, в лаборатории — многолюдно, торжественно, с искренней любовью и уважением.
А уже в первых числах сентября, как-то в один день, в облике Бруно Максимовича явственно проступила необратимая зловещая тень. Первым все понял он сам. Он приходил еще несколько раз в лабораторию. Был молчалив, спокоен и очень печален. Говорил, что никому не хочет мешать. Впрочем, это он повторял и всю жизнь.
За два дня до смерти Бруно Максимович пришел в лабораторию к вечеру. Попрощаться. Была золотая осень, он смотрел в окно на желтые березы. «Какая красота», — сказал грустно. Потом я провожала его до проходной, где ждал сын Тито, и мы шутили по дороге. А через два дня его не стало.
В день похорон, 29 сентября, валил хлопьями мокрый снег и ледяной ветер свирепствовал в кронах деревьев, пронизывал до костей. Природа плакала или возмущалась… Рано утром в Доме культуры убирали траурный зал. Драпировали люстру. Еще не было цветов. И все валилось из рук. Привезли Бруно Максимовича… Постепенно стали собираться люди. Звучал Моцарт, произносили слова…
Прощайте, дорогой Бруно Максимович — целая эпоха в науке, жизни многих людей и в моей судьбе!
