Бруно Понтекорво
Библиотека ⟶ Воспоминания современников
Франко Бучелла
Мои воспоминания о Бруно Понтекорво
Перевод с итальянского Д. Б. Понтекорво
Неаполитанский университет, Италия
Впервые я увидел Бруно Понтекорво в 1978 г., когда он появился из-за железного занавеса в связи с 70-летием Эдоардо Амальди. Для меня было приятным сюрпризом услышать его исключительно блестящую речь, которая свидетельствовала о том, что он был ведущей личностью в физике элементарных частиц. Другие знакомые мне ученики Ферми, которые очень активно участвовали в развитии физики в Италии или все еще приходили в себя после славного открытия антипротона, в то время скорее принадлежали истории, чем современности в субъядерной физике. Хотя я был знаком с племянником Бруно Эудженио в течение многих лет, мне были известны только его работы о нейтринных осцилляций.
На том приеме в римском ботаническом саду он переключился после своих лекций, прочитанных на английском языке, на приятный итальянский с тосканским акцентом и шутливо напомнил Джильберто Бернардини о его блестящем заключении, сделанном на собрании, которое заслуживало фермиевского сравнения с Цицероном, но красота которого была потеряна в письменном тексте.
Несколько лет спустя Бруно был представлен в фильме «Парни с улицы Панисперна», посвященном в основном личности Этторе Майораны, чье таинственное исчезновение вдохновило одного знаменитого итальянского романиста.
Я тогда решил пригласить Бруно на симпозиум на Капри. Он ответил, что приедет, если позволит здоровье, и заключил словами: «Будем надеяться на лучшее». Но в тот год он не смог приехать. В следующем году он принял участие в конференции в Толедо, и, когда он вошел в лекционный зал, докладчик Хосе Бернабо обратился к нему со словами: «Добро пожаловать в Испанию, Бруно». В конце конференции выстроилась длинная очередь ученых, желавших пожать ему руку.
Год спустя он появился вместе с Львом Окунем в неаполитанском аэропорту, направляясь на Капри на 10-й симпозиум «Тридцать лет теории элементарных частиц». Он подтвердил предположение многих неаполитанцев, что мороженое в «Циро у Мергеллины» — самое лучшее в мире. Он спросил у молодого физика, что тот думает о Майоране, и получил ответ: «Он миф». Он с энтузиазмом принимал участие в работе симпозиума, всегда окруженный дружеским теплом и уважением участников и их родственников, а в конце выступил с захватывающими воспоминаниями о физике в школе Ферми. Он искренне наслаждался стимулирующей научной атмосферой, а также красотой Капри. Владелец гостиницы, где проходил симпозиум, попросил его поставить автограф в интересной книге «Долгий холод», написанной Мириам Мафай о жизни Бруно.
Вскоре после Капри мы оказались вместе в Гренаде на нейтринной конференции. Здесь, где впервые был объявлен результат GALLEX, Кирстен посвятил свое выступление Бруно. И здесь в очередной раз я потерял уважение к Глэшоу, который сумел выступить с общим докладом о нейтрино, ни разу даже не упомянув имени Бруно. Джек Штейнбергер, напротив, относился к нему очень дружески. Два года спустя в Корфу, во время выступления с воспоминаниями о начале своей карьеры, Штейнбергер особо отметил статью Бруно, в которой тот, вдохновленный экспериментом Конверси, Панчини и Пиччиони, открыл универсальность слабого взаимодействия и лептонную природу мюона.
В Гренаде мы образовали веселую группу итальянцев, наслаждавшихся очаровательной атмосферой Андалузии, и я помню его воодушевление при посещении Алхамбры и «баррио худио» в Севилье, а также гордость, с которой он вспоминал на вечере фламенко, как он танцевал с самой великой звездой Большого театра.
С тех пор Бруно удостоил меня чести своей дружбы, и я несколько раз посещал его, когда он жил со своей сестрой Лаурой в Риме на улице Борго Пио. Мне дорога светлая память об этих встречах, которые часто заканчивались совместной прогулкой в той части Рима, все еще сохраняющей соблазнительную атмосферу первоначального римского колорита. Однажды он пригласил меня на обед в симпатичное место недалеко от римского Института физики, и для меня было большой честью, когда он представил меня как своего племянника. Я внимательно слушал рассказы Бруно о физике и физиках, его ценные советы, связанные с отношением к научным проблемам; в частности, он высказал простое, но весьма обоснованное утверждение: когда бы ни возникали необычные идеи, нужно всегда думать о том, как проверить их правильность экспериментально.
Он часто говорил о Ферми и о том, что тот недолюбливал эксцентричных людей, а однажды сказал, что очень рациональные люди, наряду с фантазерами, вносят вклад в прогресс науки. Он также вспоминал, как, когда началось абсурдное преследование Оппенгеймера, Ферми сказал: «Теперь, увы, придется говорить в пользу Оппенгеймера».
Бруно говорил также о Сахарове, которого он долгое время считал заблуждавшимся относительно существа вопроса защиты гражданских прав, прежде чем пришел к выводу, что на самом деле он сам не понял истинного положения вещей. Он также признал, что слишком поздно осознал, что «кулаками» были просто усердно работавшие крестьяне.
В разговорах о своем собственном вкладе в физику Бруно всегда проявлял скромность и юмор. Он даже говорил, что некоторые из его открытий были «выше его возможностей». Он любил вспоминать, что Ферми, которого он информировал о своих идеях, связанных с нейтрино, и о пропорциональном счетчике, созданном для проведения соответствующих экспериментальных исследований, заинтересовался только изобретенным техническим устройством.
В апреле 1993 г. я впервые посетил Дубну и имел удовольствие встретиться с его женой Марианной, сыном Джилем (я уже встречался с его сыном Тито в Эриче) и женой Тито Наташей. Я был в доме, где Бруно прожил столько лет, недалеко от Волги, которую он однажды мужественно переплыл с сыновьями, о чем он мне самокритично рассказал, имея в виду тот риск, которому он подверг своих детей. Я получал удовольствие от акцента Марианны в ее итальянском языке, от теплого гостеприимства Джиля и семьи Тито, который показал мне оба своих конных завода, как действующий, так и еще строящийся. Мои русские коллеги говорили, что своей поддержкой Бруно привнес европейский дух в строительство теннисного корта в Дубне. Бруно оказал сильное положительное влияние в Советском Союзе и своей педагогической деятельностью, о чем можно судить по высокому уровню, достигнутому многими из его учеников.
В мае 1993 г. он снова оказал нам честь своим участием в симпозиуме на Капри, и мы встретились на конференции в Марселе, откуда вместе вернулись в Рим.
Несмотря на короткий срок нашего знакомства, Бруно оказал сильное влияние на меня, а пример его жизни и политической увлеченности еще больше углубил мой интерес к физике.
Я думаю, что давно пора физическому сообществу полностью признать высокий уровень того вклада, который талант экспериментатора и теоретика позволил Бруно внести в обе области исследования значительно раньше других физиков. Его пионерские работы по нейтрино, наряду с открытием универсальности слабых взаимодействий и лептонной природы мюона, делают его одним из величайших ученых нашего столетия. Хотя его нет больше с нами, он должен получить достойное признание, в котором ему было отказано при жизни по не столь благородным мотивам наказания за отъезд на Восток, который, однако, представлял собой всего лишь мужественный поступок, предпринятый в соответствии с собственными убеждениями.
Мои воспоминания о Бруно Понтекорво
Перевод с итальянского Д. Б. Понтекорво
Неаполитанский университет, Италия
Впервые я увидел Бруно Понтекорво в 1978 г., когда он появился из-за железного занавеса в связи с 70-летием Эдоардо Амальди. Для меня было приятным сюрпризом услышать его исключительно блестящую речь, которая свидетельствовала о том, что он был ведущей личностью в физике элементарных частиц. Другие знакомые мне ученики Ферми, которые очень активно участвовали в развитии физики в Италии или все еще приходили в себя после славного открытия антипротона, в то время скорее принадлежали истории, чем современности в субъядерной физике. Хотя я был знаком с племянником Бруно Эудженио в течение многих лет, мне были известны только его работы о нейтринных осцилляций.
На том приеме в римском ботаническом саду он переключился после своих лекций, прочитанных на английском языке, на приятный итальянский с тосканским акцентом и шутливо напомнил Джильберто Бернардини о его блестящем заключении, сделанном на собрании, которое заслуживало фермиевского сравнения с Цицероном, но красота которого была потеряна в письменном тексте.
Несколько лет спустя Бруно был представлен в фильме «Парни с улицы Панисперна», посвященном в основном личности Этторе Майораны, чье таинственное исчезновение вдохновило одного знаменитого итальянского романиста.
Я тогда решил пригласить Бруно на симпозиум на Капри. Он ответил, что приедет, если позволит здоровье, и заключил словами: «Будем надеяться на лучшее». Но в тот год он не смог приехать. В следующем году он принял участие в конференции в Толедо, и, когда он вошел в лекционный зал, докладчик Хосе Бернабо обратился к нему со словами: «Добро пожаловать в Испанию, Бруно». В конце конференции выстроилась длинная очередь ученых, желавших пожать ему руку.
Год спустя он появился вместе с Львом Окунем в неаполитанском аэропорту, направляясь на Капри на 10-й симпозиум «Тридцать лет теории элементарных частиц». Он подтвердил предположение многих неаполитанцев, что мороженое в «Циро у Мергеллины» — самое лучшее в мире. Он спросил у молодого физика, что тот думает о Майоране, и получил ответ: «Он миф». Он с энтузиазмом принимал участие в работе симпозиума, всегда окруженный дружеским теплом и уважением участников и их родственников, а в конце выступил с захватывающими воспоминаниями о физике в школе Ферми. Он искренне наслаждался стимулирующей научной атмосферой, а также красотой Капри. Владелец гостиницы, где проходил симпозиум, попросил его поставить автограф в интересной книге «Долгий холод», написанной Мириам Мафай о жизни Бруно.
Вскоре после Капри мы оказались вместе в Гренаде на нейтринной конференции. Здесь, где впервые был объявлен результат GALLEX, Кирстен посвятил свое выступление Бруно. И здесь в очередной раз я потерял уважение к Глэшоу, который сумел выступить с общим докладом о нейтрино, ни разу даже не упомянув имени Бруно. Джек Штейнбергер, напротив, относился к нему очень дружески. Два года спустя в Корфу, во время выступления с воспоминаниями о начале своей карьеры, Штейнбергер особо отметил статью Бруно, в которой тот, вдохновленный экспериментом Конверси, Панчини и Пиччиони, открыл универсальность слабого взаимодействия и лептонную природу мюона.
В Гренаде мы образовали веселую группу итальянцев, наслаждавшихся очаровательной атмосферой Андалузии, и я помню его воодушевление при посещении Алхамбры и «баррио худио» в Севилье, а также гордость, с которой он вспоминал на вечере фламенко, как он танцевал с самой великой звездой Большого театра.
С тех пор Бруно удостоил меня чести своей дружбы, и я несколько раз посещал его, когда он жил со своей сестрой Лаурой в Риме на улице Борго Пио. Мне дорога светлая память об этих встречах, которые часто заканчивались совместной прогулкой в той части Рима, все еще сохраняющей соблазнительную атмосферу первоначального римского колорита. Однажды он пригласил меня на обед в симпатичное место недалеко от римского Института физики, и для меня было большой честью, когда он представил меня как своего племянника. Я внимательно слушал рассказы Бруно о физике и физиках, его ценные советы, связанные с отношением к научным проблемам; в частности, он высказал простое, но весьма обоснованное утверждение: когда бы ни возникали необычные идеи, нужно всегда думать о том, как проверить их правильность экспериментально.
Он часто говорил о Ферми и о том, что тот недолюбливал эксцентричных людей, а однажды сказал, что очень рациональные люди, наряду с фантазерами, вносят вклад в прогресс науки. Он также вспоминал, как, когда началось абсурдное преследование Оппенгеймера, Ферми сказал: «Теперь, увы, придется говорить в пользу Оппенгеймера».
Бруно говорил также о Сахарове, которого он долгое время считал заблуждавшимся относительно существа вопроса защиты гражданских прав, прежде чем пришел к выводу, что на самом деле он сам не понял истинного положения вещей. Он также признал, что слишком поздно осознал, что «кулаками» были просто усердно работавшие крестьяне.
В разговорах о своем собственном вкладе в физику Бруно всегда проявлял скромность и юмор. Он даже говорил, что некоторые из его открытий были «выше его возможностей». Он любил вспоминать, что Ферми, которого он информировал о своих идеях, связанных с нейтрино, и о пропорциональном счетчике, созданном для проведения соответствующих экспериментальных исследований, заинтересовался только изобретенным техническим устройством.
В апреле 1993 г. я впервые посетил Дубну и имел удовольствие встретиться с его женой Марианной, сыном Джилем (я уже встречался с его сыном Тито в Эриче) и женой Тито Наташей. Я был в доме, где Бруно прожил столько лет, недалеко от Волги, которую он однажды мужественно переплыл с сыновьями, о чем он мне самокритично рассказал, имея в виду тот риск, которому он подверг своих детей. Я получал удовольствие от акцента Марианны в ее итальянском языке, от теплого гостеприимства Джиля и семьи Тито, который показал мне оба своих конных завода, как действующий, так и еще строящийся. Мои русские коллеги говорили, что своей поддержкой Бруно привнес европейский дух в строительство теннисного корта в Дубне. Бруно оказал сильное положительное влияние в Советском Союзе и своей педагогической деятельностью, о чем можно судить по высокому уровню, достигнутому многими из его учеников.
В мае 1993 г. он снова оказал нам честь своим участием в симпозиуме на Капри, и мы встретились на конференции в Марселе, откуда вместе вернулись в Рим.
Несмотря на короткий срок нашего знакомства, Бруно оказал сильное влияние на меня, а пример его жизни и политической увлеченности еще больше углубил мой интерес к физике.
Я думаю, что давно пора физическому сообществу полностью признать высокий уровень того вклада, который талант экспериментатора и теоретика позволил Бруно внести в обе области исследования значительно раньше других физиков. Его пионерские работы по нейтрино, наряду с открытием универсальности слабых взаимодействий и лептонной природы мюона, делают его одним из величайших ученых нашего столетия. Хотя его нет больше с нами, он должен получить достойное признание, в котором ему было отказано при жизни по не столь благородным мотивам наказания за отъезд на Восток, который, однако, представлял собой всего лишь мужественный поступок, предпринятый в соответствии с собственными убеждениями.
